Смирнин любил ресторан, прислужничество подобострастных официантов, пенистое пиво, прямо разливаемое из бочонка. Он избрал себе такое убежище, где все это можно было иметь, и заглядывал туда почти всякий раз, когда был при деньгах.
В избранном им ресторане жизнь, в особенности днем, кипит с шумом, поспешностью и быстротою, напоминающими большой железнодорожный вокзал во время остановки поезда. Суета тут усиливается до головокружения от двенадцати до двух часов пополудни и вечером после театров.
Зато около пяти-шести часов вечера обедающих не слишком много. Клиенты этого заведения — все больше иностранцы, немцы и евреи, притворяющиеся немцами, а иногда англичанами или американцами. Речь тут слышится тоже больше иностранная, с гнусавым или гортанным произношением, с картавостью или шепелявая.
Народ там от полудня до двух часов собирается коммерчески-деловой, конторский, из всяких гешефтмахерских контор, из обществ, страхующих жизнь, из числа биржевых мелких зайчат, еще не добравшихся до первоклассных ресторанов Кюба, Донона и Контана или Пивато, но уже ушедших от закусывания стоя перед прилавком Доминика.
Лакеи, запыхавшись, с лицами, мокрыми от струящегося пота, и с глазами, вылезающими из орбит, так и мечутся из стороны в сторону, исполняя получаемые приказания. Поминутно слышатся оклики, требования, стук ножом о тарелку или об опустевшую пивную кружку.
Смирнин явился во время затишья. Он прошел к окну и занял столик, спросив официанта:
— Ну, что у вас к обеду?
Однако меню не соблазнило его: как назло, было два блюда, которых он не любил, — солонина и курица.
— Ну, это все не то, — сказал он официанту, — закажи-ка мне лучше порцию холодной лососины с провансалем и хороший венский шницель, да пива бокал подай сейчас светлого и два бутерброда: один — с паюсной икрой, другой — с языком.
— Сию минуту-с.
Затем все пошло своим чередом: голодный Смирнин набросился на бутерброды и мигом уничтожил их, так что поданных двух не хватило и потребовались другие. Но он нарочно заказал себе первое блюдо холодное, чтобы не долго ждать, и, когда ему подали рыбу, даже улыбнулся от радости аппетитному розовому куску рыбы. Смешанная с гарниром и провансалем лососина оказалась превкусною, и была опрокинута вторая кружка светлого пива. Стало разом очень весело, и все горести хоть временно позабылись.
Вдруг кто-то подошел к нему и протянул ему руку. Иван Павлович поднял глаза и, увидев перед собою знакомого франта из «восточных» людей, очень обрадовался ему.
— А, Назар Назарович! — весело сказал он, здороваясь с подошедшим. — И вы сюда зачастили?
— Бонжур! — ответил Мустафетов, армянин, и пояснил: — Наш брат везде ходит, нашему брату везде надо быть. А место у вас за столом свободно?
— Как видите. Садитесь!
— Ну, что вы кушали, Иван Павлович, и вкусно ли вам подавали или нет? — спросил Мустафетов.
— Ничего, недурно; я ел лососину, а на второе заказал себе венский шницель.
— А я себе спрошу шашлык с рисом, побольше только риса, и полбутылки кахетинского красного, которое я у вас тут же пивал, — сказал Мустафетов официанту.
Ему подали шашлык с рисом, и он обратил все внимание на это блюдо своего несложного обеда.
Слуга поставил на стол множество самых разнообразных сластей, до которых Мустафетов был великий охотник, подал чай и удалился.
— Вам покрепче или средний? — спросил гостя Назар Назарович, наливая чашку.
Смирнину было решительно все равно. Но, чтобы ответить хоть что-нибудь, он рассеянно проговорил:
— Средний, пожалуйста.
Мустафетов, методично продолжая свои хозяйские обязанности, передал гостю чашку, пододвинул к нему некоторые коробочки со сластями, затем позаботился о самом себе и лишь тогда сказал:
-Жду вас завтра, вскоре после пяти, прямо из банка, ко мне обедать.
Они расстались весьма довольные друг другом.
