Никогда деревенские жители не были избалованы заботой и лаской государства. Приходилось надеяться только на свои руки и свои силы. Всякое повидали и от всего, казалось, есть прививка. Источник: https://zen.yandex.ru/media/molokols/my-svoe-otrabotali-teper-im-jit-5d1f978b189a1900b0189ead
Моя мама пошла работать в совхоз, окончив четыре класса. И работала почти до самой своей смерти. Что же – не оправдала себя такая пожизненная верность труду? Не было в ней смысла? Остались от мамы в наследство истертые на сгибах почетные грамоты и благодарности, вырезки из газет, где писали о ней, и медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
Зачем она хранила их как самое святое, вместе со смертным узелком? И отчего же она никогда не жаловалась на свою долю, не считала себя несчастной, отчего пела ее душа? Когда она была помоложе, в деревне говорили: «О, бабы с поля возвращаются. Слышите, Николаевна поет?» И в старости никто не вынуждал ее, пенсионерку, выходить на работу. А придет бригадир: «Не успеваем картошку перебрать, выручайте». И по старой привычке подставить свои изработанные руки, кряхтя и охая, собираются пенсионерки и «выручают».
Уходят одна за другой подружки маминой молодости, которая пришлась на войну. Доживают в скособоченных избах старики. Злые, непохмеленные мужики с утра толкутся около конторы. Бабы в заляпанных телогрейках тащат скотине во двор ведра с пойлом и фуражом. Бродят тенями по улице высланные из города их отпрыски, отвыкшие от крестьянского труда.
Какой же таинственный вирус проник в живучий народный организм, нарушил защитную систему, сшиб все балансиры так, что теперь ни с силами собраться, ни осмыслить происходящее никак не может, чтобы, как гоголевский Хома Брут, обвести вокруг себя защитный круг от бесов.
С болью прочитываю я написанное – всё так. Но я не верю самой себе. Так не может быть, не должно быть! Что-то я проглядела, не увидела. И я пристальнее всматриваюсь в залитую весенним солнцем Погореловку с далеким горизонтом на все четыре стороны.
Да, той деревни, которую я вспоминаю, уже нет. Ушли старики и унесли с собой ее привычки, песни, прежние горести и радости, и стали они историей. Но древнее городище около Погореловки напоминает: не десятилетиями, и даже не столетиями исчисляется эта история. Сколько раз дотла сгорала – а все-таки уцелела! Меняется лицо Погореловки, и каким оно станет – покажет время. Но живы, живы и вспыхивают неугасимые искорки человеческой доброты.
Сколько новых людей приняла в себя деревня за последние годы! Отрицательное, настороженное отношение («им – новые коттеджи, мебель, а нам – доживай в своих гнилушках») меняется на скептическое («а до работы в совхозе они не очень-то охочи»), затем на терпеливое и покровительственное («мы свое отработали, теперь им жить»).
Умерла женщина, армянка, беженка с Кавказа. Всей деревней деньги собрали на похороны и продукты на поминки. Проводили по-христиански. Дочь ее почтальоном работала. Принесет старикам пенсию, а те неловко суют ей мятые купюры: «Ты тут одна осталась, без родни. Возьми, дочка, пригодятся».
Приехал в деревню к матери сын. Привез с собой женщину с детьми. И он попивает, и она. Зима наступает, а у детей ни варежек, ни носков теплых. Собрались бабы, договорились между собой и за несколько дней навязали им теплых вещей на зиму.
И хоть давно заняты совхозные коттеджи приезжими людьми, но стали возвращаться в Погореловку здешние уроженцы – в родительские нагретые или уже остывшие гнезда. Не всем оказался сладок «легкий» городской хлеб. И хоть отвыкла деревня от шумных праздников, но за последнее время сыграли здесь несколько свадеб. Поглядеть на полузабытое зрелище собирались все окрестные деревни. А уж чего и старожилы не помнят – из загса молодые не к столам накрытым ехали, а в церковь – венчаться.
Мужики начали потихоньку, таясь друг от друга, кодироваться от пьянства – такого сроду в деревне не было! Может, и увидят еще трезвыми глазами окружающее и задумаются: с чего начинать, как обустроить эту новую, непривычную, но все-таки неизбежную жизнь.
