В рыбную лавку вошёл франтоватый военный фельдшер.
— Иван Амосыч здесь? — спросил он.
— Здесь. Пожалуйте. В теплушке они сидят, газеты читают и чайком пробавляются,— отвечали приказчики.
Фельдшер вошел в «теплушку», то есть в каморку, находящуюся за лавкой. Там пахло селёдками, сушеной треской. Около стола сидел хозяин — молодой человек с еле пробивающейся бородкой и несколько опухшим лицом.
— А! Друг сердечный! Таракан запечный! Живая душа на костылях,— воскликнул хозяин.— Какими судьбами?
— Нарочно к тебе… Навестить пришел. Так к тебе и тянет, как нитку за иголкой,— отвечал фельдшер.— Ну что, поправляешься ли после родительских-то похорон?
— Где совсем поправиться? Вот уж теперь на чай перешел. Хмельное побоку и чаем набулдыхиваюсь. Думаю, что, авось, легче будет. А то, братец ты мой, возьмешь газету, хочешь почитать, а буквы все как будто кверху ногами и зеленого цвета.
— Это у тебя дальтонизм.
— Как?
— Дальтонизм. Болезнь такая есть.
— Все же от выпивки?
— От выпивки. Только это пройдет. Само собой пройдёт. А бросать сразу выпивку нельзя. Может аневризм случиться, потом закупорка сосудов, кровоизлияние в мозг и конец.
— Господи Иисусе! Так пойдем в трактир и выпьем скорей.
— Никогда не прочь. А только зачем же в трактир? Можно отсюда за водкой парнишку послать, а ты велишь очистить селедочки, балычка, икорки подашь, лососинки провесной…
— И то дело, Гаврюшка! — крикнул хозяин.— Вот тебе рубль целковый. Порхай! И чтоб одна нога здесь, а другая там… Живо… Бутылку самой лучшей очищенной и булок.
Лавочный мальчишка опрометью бросился за водкой. Хозяин был несколько испуган.
— Не надо ли мне с лекарством каким-нибудь водку-то пить? — спросил он.
— Полагаю, что и без лекарства дело обойдется. Дай-ка сюда руку.
Фельдшер взял руку, пощупал пульс и стал его считать, вынув из кармана часы.
— Обойдется,— сказал он.
— Что у меня теперь внутри?
— Невральгия… А только это не опасно. Вот ежели у тебя будет диперемия, то я тогда дам к водке капли.
— Дай уж лучше вперед… чтоб не было этой самой иеремии-то. С каплями-то пить приятнее.
— Зря капли пить зачем же?
— Ну, ладно. Ребята! Приготовьте-ка ассортимент наш рыбной закуски! — крикнул хозяин приказчикам и, обратясь к фельдшеру, сказал: — А важные я папеньке похороны устроил! Духовенство шло ровно на крестном ходе, все останавливались и спрашивали: «Какого генерала хоронят?» А мы отвечали: «Купца». Ответим, что купца, а никто не верит; думают, что генерала. Ты знаешь, что погребение-то с поминовением ведь в две тысячи въехало.
— Еще бы, коли такая кормежка была.
— По сотне бутылок мадеры и хересу вышло, двенадцать ящиков пива и пятнадцать ведер водки, ежели считать с нищей братией и с извозчиками. Ведь всем велел подносить за упокой. Со двора у нас городовые одиннадцать пьяных тел убрали.
— Да и ты-то был хорош! Ох, как хорош! — сказал фельдшер.
— А ты плох, что ли? Все хороши были. Ты знаешь, где я потом очутился?
— Где?
— У певчих на квартире. Как попал — не помню, но там и проснулся. Просыпаюсь, вижу — все тела лежат и храпят. Я в кухню. Кухарка уж вставши. Спрашиваю: «Где я?» «У певчих»,— говорит. Я ей рубль в зубы, схватил чей-то картуз и домой… Приезжаю, маменька уж встала и богу молится. А ты куда после поминок попал?
— Я попал в гости к какой-то вдове. Помнишь, такая краснолицая-то в длинных серьгах за маленьким столом с дьячками у вас сидела, так вот к ней. Я ведь поехал ей зуб выдергивать. У ней зуб болел.
— Вырвал?
— Не помню. Кажется, не вырывал. Когда девятый-то день родителю справлять будете?
— В будущий четверг. Беда ведь это с поминками-то. Совсем сопьешься.
— Обед будете делать?
— Все как следует… Кухмистеру уж заказано, но будут только сродственники и знакомые, а нищую братию поить и кормить не будем. Потом ведь еще шесть недель… В шесть недель опять обед. Год… Накормим всех в день годовой кончины — и тут уж забастуем. Да нет, где забастовать! Маменька каждую родительскую субботу будет блины печь.
Принесли водку и закуску. Выпили.
— Я вот за девятый день боюсь,— начал хозяин.
— А что?
— Из Костромы к девятому дню два дяди приедут. А они лихи до выпивки-то. Пожалуй, дня на три с ними захороводишься. Они ведь приезжают сюда — так как пьют-то? До жуков. Жуки уж им начнут показываться — ну, тут они сейчас в баню, выпарятся и бросают всякое хмельное бытие. Боюсь, как бы и мне с ними до жуков-то не дойти.
— Я тебе дам такое лекарство, что никакие жуки не будут казаться.
— Ну?! Вот за это спасибо. Ты уж и дядям дай. А то что ж им страдать занапрасно.
— Да вы возьмите меня на это время своим лейб-медиком.
— С удовольствием. А ты сколько возьмешь?
— Да по десяти рублей с носа.
— Вали! Стоит ли об этом разговаривать! Мы тебе еще стяг тешки соленой прибавим и бурак икры свежей. Только ты уж так, чтобы нам пить и ничего не опасаться.
— При вас состоять буду. Перед каждой рюмкой пульс щупать стану. Замечу гиперемию сердца — лекарство, замечу атрофию мозга — другое.
— На водке?
— Само собой, на водке. Я иначе и не даю. При мне и походная аптека будет.
— Главное, чтобы видениев-то этих не было. Старший дяденька у нас как перекалит, так не может на печку глядеть. Как взглянет на печку, сейчас ему и кажется, что она на него с кулаками идет и давить его хочет.
— Это галлюцинации. И от этого у меня есть капли.
— Как?
— Галлюцинации.
— Господи! Как вот хорошо, подумаешь, коли люди все это знают!.. А у младшего дяденьки, так у того наоборот. Как тот перепьет свою препону, так у того, окромя жуков, птицы в сапогах начинают петь. Поют канарейки в сапогах, да и шабаш. Мы не слышим, а он слышит. Слышит и ходить боится, чтобы птиц не раздавить.
— У меня, брат, не запоют. У меня и от этого есть лекарство. Ты знаешь ли, как эта болезнь называется?
— Как?
— Остеология. Выпьем! Лососина уж у вас очень хороша.
— Я выпью, а только ты прежде пульс у меня пощупай.
— Давай.
Фельдшер пощупал пульс и сказал:
— Пять рюмок еще можешь пить, и никакой анемии не сделается.
Молодой хозяин чокнулся и выпил.
— Как вот приятно с доктором-то компанию водить. Сиди и пей без всякой опаски…— бормотал он и стал жевать кусок балыка.
