…Первый день Пасхи. Два часа дня. В церквах звонят в колокола. В зале купца Лазаря Антоныча Загвоздкина стоит накрытый стол с закуской в виде неизбежного окорока ветчины, кулича, пасхи, икры, сыру и целой батареи бутылок и графинов. Тут же виднеется нога телячья, и баран, сделанный из масла, с красным флагом во рту. На стульях и креслах сидят жена. Загвоздкина, пожилая женщина в ковровом платке, и две дочери-погодки, лет двадцати. Они ожидают гостей, приходящих с поздравлением. Дочери смотрят в окно.

 

   — В каких-нибудь пять минут четырнадцать офицеров мимо проехало, говорит, слегка позевывая, старшая из них, Серафимочка. — Ежели завтра погода будет хорошая, так пойду в фотографию, — карточки с себя сниму.

 

   — На что тебе? Ведь перед Новым годом снималась, возражает мать. Да и кому давать?

   — Митрофану Захарычу. Да и монах с подворья просил.

 

   — Сторожа из рынка пришли! С праздником поздравляют, докладывает лавочный мальчик в хозяйском сюртуке с обрезанными фалдами и рукавами — подарок на Пасху.

 

 

   — Сашенька, возьми два яйца, да вот тебе рубль… Поди похристосоваться с ними! — обращается мать к младшей дочери.

   — Ну вот! Пусть Серафимочка идет! Я уж и так давеча с туляковскими парильщиками все губы себе отшлепала.

   — А я с дворниками христосовалась, с водовозами, даже с трубочистом, — отзывается Серафимочка.

   — Дуры эдакие! Везде сама мать должна… Никакой подмоги… Небось, ужо придут певчие, так к тем сами на шею броситесь.

   — Как же, велик сюрприз с певчими целоваться, коли у них из пропасти как из кабака!… От вас только комплименты и слышишь. Вы на другой манер и не умеете, — отвечают дочери.

 

   Мать тяжело поднимается с места и уходит к сторожам. Через несколько времени она возвращается и говорит:

   — У одного сторожа бородавка какая-то на носу, не оспа ли, грехом?

 

   Раздается звонок и в залу входит пожилой гость. Он в сюртуке и с гладковыбритым подбородком… Шея его до того туго обвязана черной косынкой, что лицо налилось кровью.

 

   — Христос воскрес! — произносит он, звонко целуется с хозяевами и садится. = Где изволили у заутрени быть?

   — У Владимирской, да тесно очень, — отвечает мать семейства. — Одной даме даже весь шиньон спалили. Закусить не прикажете ли? Ветчинки…

   — Ветчинки-то уж Бог с ней!—в шести местах ел; а я выпью рюмку водки, да икоркой… Почем икру-то покупали?

   — Эта икра от бабы. Баба селедочница нам носит. По рублю… Ветчину-то боятся нынче есть. Говорят, нечисть какая-то в ней заводится. А без ветчины для гостей нельзя…

   — Коли с молитвой, так ничего… А славная икра! Прощенья просим-с. Лазарю Антонычу поклон.

   — А на дорожку рюмочку?…

 

   Гость выпивает «на дорожку» и уходит. Раздается опять звонок, и в зале появляется другой посетитель. Он в новой сибирке и в сапогах со скрипом. Снова «Христос воскрес», снова звонкое целованье.

 

   — Уж извините, что без яиц… — говорит он. — Сами знаете, туда-сюда… того и гляди раздавишь… А Лазарь Антоныч?

   — Да вот тоже по знакомым Христа славить поехал. Ну и к начальству… Закусить пожалуйте… Ветчинки…

   — Ветчинки-то уж трафилось… А я вот водочки, да хлебцем с хренком… Где заутреню изволили стоять?

   — У Владимирской… Да душно очень… Одной даме… Вы уж большую рюмку-то наливайте… человек семейный…

   — А я лучше две средних… Нет, гуси-то нынче на Сенной каковы! Полтора рубля. Хотел молодцам борова купить, да не нашел мороженых, нынче в первый день Пасхи хорошо: нынче пьяных и в часть не берут.

 

   Гость глотает водку, садится около закуски и молча вздыхает. Через пять минут он сменяется молодым гостем во фраке и в зеленых перчатках. Опять христосованье… Гость останавливается перед девицами.

   — Мы с молодыми мужчинами не целуемся… — застенчиво бормочут они и слегка пятятся.

   — Невозможно без этого-с… Даже и в графских домах, и там…

   — Следует, следует, — замечает мать; — потому такой день.

   — Ну, смотрите, только по одному разу.

 

   Девушки протягивают губы. Гость целуется, садится и говорит:

   — Где изволили у заутрени быть?

   — У Владимирской; только уж очень много мастеровых в тулупах, — отвечает Серафимочка. = Страсть как тесно! Одной даме весь бархатный казак воском укапали.

 

   — Хереску рюмочку, да вот ветчинки… предлагает мать.

   — Не могу-с. В трех местах ветчиной закусывал. И хересу не могу. Сами знаете, там-сям – пожалуй, и в знакомых перепутаешься. А мы так у Иоанна Предтечи за решеткой стояли. Чудесно! На вербах изволили гулять?

   — Гуляли, да у маменьки из кармана воры кошелек с шестью рублями вытащили.

   — Это с счастью-с.  Однако, до свиданья… Еще в три места надо.

   — Да выпили бы что-нибудь… Или вот ветчинки… — пристает мать семейства; но гость снова отказывается и исчезает.

 

   Три часа. Раздается пронзительный звонок, и в комнату входит сам глава семейства — Лазарь Антоныч. Он в мундире со шпагой, с двумя медалями на шее, с треуголкой в руках и слегка выпивши. Лицо его сияет.

 

   — Отзвонил, и с колокольни долой! — восклицает он. — А тяжело в мундире-то с непривычки!

   — Так снимай скорей, да надевай сертук! — замечает жена.

   — Нет уж, зачем же? По нынешнему торжественному дню мы в нем до заката солнца пощеголяем, потому нельзя — привыкать надо.

 

   — Священники, Лазарь Антоныч! — докладывает мальчик.

   — Дома, дома! Проси… — суетится хозяин. — Ах ты Господи! Есть ли у меня еще десятирублевая бумажка для них?

 

   Между тем священники, держа левые руки на желудках, входят уже в комнату. Сзади следует дьякон, откашливаясь басом и расправляя руками волосы на голов, а за дьяконом вваливаются дьячки. Начинается пение. В дверях показываются «молодцы» и начинают «подтягивать».

Ad 3
Advertisements

 

После общего христосованья .духовенство присаживается. Идет разговор о заутрени. Дьячки тяготеют к закуске.

 

— Отец протоиерей, винца пожалуйте, ветчинки… — предлагает хозяйка.

   — Ни Боже мой! Былое дело! Сами знаете, везде клюешь. Я не запомню, когда я и обедал в этот день.

   — Нельзя, нельзя… — говорит хозяин и тянет к закуске.

 

   Священники жестом показывают, что они сыты по горло. Дьякон меланхолически выпивает стакан хересу. Хозяин подходит к дьячкам.

 

   — Ну, а вы, виночерпии? Валите! Чего зеваете-то? Вот и я с вами.

   — Мы-то можем, — отвѣчают дьячки и торопливо глотают водку.

   Протоиерей косится на них и говорит:

   — А у нас сегодня во время литургии воробей в купол влетел.

   — Это к радости, — замечает хозяйка. — Батюшка, да вы бы хоть кусочек ветчинки…

 

   — Три дня, отец протоиерей, славить-то ходите? — спрашивает у священника хозяин.

   — Три дня… ходим и на четвертый, но уже в разброд и по низам. Мелочная лавка идет, кислощейное заведение, табашная и все эдакое… Однако, пора!

 

   Священники начинают уходить. В руках протоиерея шуршит красненькая бумажка и опускается в широкий карман. Дьячки пропускают священников вперед и наскоро глотают по рюмке хересу.

 

   — Ну, слава Богу, это уж, кажется, последние! — говорит хозяин.

   — С подворья еще не были, да с Васильевского острова, — отвечает жена.

 

   — Певчие! певчие! В трех каретах подъехали! — восклицают глядевшие в окошко дочери и обтирают губы.

   Топая сапогами, сморкаясь и кашляя, в дверях показываются певчие в кафтанах и строятся.

 

   — Лазарю Антонычу! — говорит регент, подходя к хозяину. — Какую «Ангел вопияше» прикажете?

   — А ту, что сначала на дискантах, а потом басы, — знаешь, эдак в рассыпную.

 

   Регент кусает камертон и задает тон.

   — Ванюшка! Выплюнь, шельмец, изо рта булку! Разве можно в одно время и есть и петь! — кричит он на дисканта и тыкает его в щеку камертоном.

 

   Дискант выплевывает еду в руку. Начинается пение. Басы, чтоб угодить хозяину, ревут так, что даже стекла дрожат. Кончили. Общее христосованье. Раздается такое чмоканье, что, будь тут лошади, наверное, тронулись бы с места, приняв это за понукание.

 

   — Господа певчие! Выпить да закусить пожалуйте! Ветчинки вот… — предлагает хозяйка.

   Отказа не последует. Певчие, как саранча, накидываются на водку, на вино и даже на ветчину.

 

   — Мальчишки, легче! На еду не очень накидываться! — кричит регент. — Заболите завтра, так от вас убыток. Нам еще в шестнадцать мест визиты…

   — Вытекло! Скудель пуста бо есть! — возглашает какой-то бас и подымает пустой графин.

   — Дольем! Дольем! — откликается хозяин. — Настасья! Сашенька! Тащите сюда ведерную-то…

   — Хозяин, с вашей милостью! Без хозяина нельзя! Укажите путь скользкий!

   — Я с господином регентом… А впрочем, пожалуй… Серафимочка, вели откупорить пару хересу!

 

   К Серафимочке между тем подсел белокурый тенор и, прожевывая кусок, читает какие-то чувствительные стихи.

   — Мне за голос дьяконицкое место обещали, — говорит он ей, — но я намерен отказаться, так как думаю на светской барышне жениться и свой хор воздвигнуть.

   — Вы и на гитаре играете?

   — И на гитаре и на скрипке…

 

   Закуска раздрызгана. На столе стоит четвертная бутыль. Скатерть залита. На полу пятна. Кто-то из певчих икает. Мальчишки щиплют друг друга. Регент дает им щелчки.

 

   — Хороший бас ежели… — рассказывает молодцу певчий, — так-тот крикнет в рюмку, и рюмка пополам…

   — Господа певчие, сделайте милость, пропойте светскую, веселенькую!… — упрашивает хозяин и уже слегка пошатывается…

   — Ветчинки-то, господа! — взвизгивает среди общего говора хозяйка.

 

   Певчие группируются и начинают петь «во лузях». Следом идет «солнце на закат». Хозяин до того входит в экстаз, что выхватывает из ножен шпагу и начинает ею дирижировать хором.

   — Браво! Браво! Совсем главнокомандующий! — кричат певчие, и хлопают в ладоши.

 

   Через час после ухода певчих хозяин спит в гостиной на диване. Около него на стуле висит мундир, лежат шпага и треуголка. Жена и дочери будят его к обеду.

   — Не хочу… бормочет он. — Идите прочь…

   — Съешь хоть ветчинки-то… — пристает жена.

 

   Хозяин плюет и молча перевертывается на другой бок…

 

Loading