…Первый день Пасхи. Два часа дня. В церквах звонят в колокола. В зале купца Лазаря Антоныча Загвоздкина стоит накрытый стол с закуской в виде неизбежного окорока ветчины, кулича, пасхи, икры, сыру и целой батареи бутылок и графинов. Тут же виднеется нога телячья, и баран, сделанный из масла, с красным флагом во рту. На стульях и креслах сидят жена. Загвоздкина, пожилая женщина в ковровом платке, и две дочери-погодки, лет двадцати. Они ожидают гостей, приходящих с поздравлением. Дочери смотрят в окно.
— В каких-нибудь пять минут четырнадцать офицеров мимо проехало, говорит, слегка позевывая, старшая из них, Серафимочка. — Ежели завтра погода будет хорошая, так пойду в фотографию, — карточки с себя сниму.
— На что тебе? Ведь перед Новым годом снималась, возражает мать. Да и кому давать?
— Митрофану Захарычу. Да и монах с подворья просил.
— Сторожа из рынка пришли! С праздником поздравляют, докладывает лавочный мальчик в хозяйском сюртуке с обрезанными фалдами и рукавами — подарок на Пасху.
— Сашенька, возьми два яйца, да вот тебе рубль… Поди похристосоваться с ними! — обращается мать к младшей дочери.
— Ну вот! Пусть Серафимочка идет! Я уж и так давеча с туляковскими парильщиками все губы себе отшлепала.
— А я с дворниками христосовалась, с водовозами, даже с трубочистом, — отзывается Серафимочка.
— Дуры эдакие! Везде сама мать должна… Никакой подмоги… Небось, ужо придут певчие, так к тем сами на шею броситесь.
— Как же, велик сюрприз с певчими целоваться, коли у них из пропасти как из кабака!… От вас только комплименты и слышишь. Вы на другой манер и не умеете, — отвечают дочери.
Мать тяжело поднимается с места и уходит к сторожам. Через несколько времени она возвращается и говорит:
— У одного сторожа бородавка какая-то на носу, не оспа ли, грехом?
Раздается звонок и в залу входит пожилой гость. Он в сюртуке и с гладковыбритым подбородком… Шея его до того туго обвязана черной косынкой, что лицо налилось кровью.
— Христос воскрес! — произносит он, звонко целуется с хозяевами и садится. = Где изволили у заутрени быть?
— У Владимирской, да тесно очень, — отвечает мать семейства. — Одной даме даже весь шиньон спалили. Закусить не прикажете ли? Ветчинки…
— Ветчинки-то уж Бог с ней!—в шести местах ел; а я выпью рюмку водки, да икоркой… Почем икру-то покупали?
— Эта икра от бабы. Баба селедочница нам носит. По рублю… Ветчину-то боятся нынче есть. Говорят, нечисть какая-то в ней заводится. А без ветчины для гостей нельзя…
— Коли с молитвой, так ничего… А славная икра! Прощенья просим-с. Лазарю Антонычу поклон.
— А на дорожку рюмочку?…
Гость выпивает «на дорожку» и уходит. Раздается опять звонок, и в зале появляется другой посетитель. Он в новой сибирке и в сапогах со скрипом. Снова «Христос воскрес», снова звонкое целованье.
— Уж извините, что без яиц… — говорит он. — Сами знаете, туда-сюда… того и гляди раздавишь… А Лазарь Антоныч?
— Да вот тоже по знакомым Христа славить поехал. Ну и к начальству… Закусить пожалуйте… Ветчинки…
— Ветчинки-то уж трафилось… А я вот водочки, да хлебцем с хренком… Где заутреню изволили стоять?
— У Владимирской… Да душно очень… Одной даме… Вы уж большую рюмку-то наливайте… человек семейный…
— А я лучше две средних… Нет, гуси-то нынче на Сенной каковы! Полтора рубля. Хотел молодцам борова купить, да не нашел мороженых, нынче в первый день Пасхи хорошо: нынче пьяных и в часть не берут.
Гость глотает водку, садится около закуски и молча вздыхает. Через пять минут он сменяется молодым гостем во фраке и в зеленых перчатках. Опять христосованье… Гость останавливается перед девицами.
— Мы с молодыми мужчинами не целуемся… — застенчиво бормочут они и слегка пятятся.
— Невозможно без этого-с… Даже и в графских домах, и там…
— Следует, следует, — замечает мать; — потому такой день.
— Ну, смотрите, только по одному разу.
Девушки протягивают губы. Гость целуется, садится и говорит:
— Где изволили у заутрени быть?
— У Владимирской; только уж очень много мастеровых в тулупах, — отвечает Серафимочка. = Страсть как тесно! Одной даме весь бархатный казак воском укапали.
— Хереску рюмочку, да вот ветчинки… предлагает мать.
— Не могу-с. В трех местах ветчиной закусывал. И хересу не могу. Сами знаете, там-сям – пожалуй, и в знакомых перепутаешься. А мы так у Иоанна Предтечи за решеткой стояли. Чудесно! На вербах изволили гулять?
— Гуляли, да у маменьки из кармана воры кошелек с шестью рублями вытащили.
— Это с счастью-с. Однако, до свиданья… Еще в три места надо.
— Да выпили бы что-нибудь… Или вот ветчинки… — пристает мать семейства; но гость снова отказывается и исчезает.
Три часа. Раздается пронзительный звонок, и в комнату входит сам глава семейства — Лазарь Антоныч. Он в мундире со шпагой, с двумя медалями на шее, с треуголкой в руках и слегка выпивши. Лицо его сияет.
— Отзвонил, и с колокольни долой! — восклицает он. — А тяжело в мундире-то с непривычки!
— Так снимай скорей, да надевай сертук! — замечает жена.
— Нет уж, зачем же? По нынешнему торжественному дню мы в нем до заката солнца пощеголяем, потому нельзя — привыкать надо.
— Священники, Лазарь Антоныч! — докладывает мальчик.
— Дома, дома! Проси… — суетится хозяин. — Ах ты Господи! Есть ли у меня еще десятирублевая бумажка для них?
Между тем священники, держа левые руки на желудках, входят уже в комнату. Сзади следует дьякон, откашливаясь басом и расправляя руками волосы на голов, а за дьяконом вваливаются дьячки. Начинается пение. В дверях показываются «молодцы» и начинают «подтягивать».
После общего христосованья .духовенство присаживается. Идет разговор о заутрени. Дьячки тяготеют к закуске.
— Отец протоиерей, винца пожалуйте, ветчинки… — предлагает хозяйка.
— Ни Боже мой! Былое дело! Сами знаете, везде клюешь. Я не запомню, когда я и обедал в этот день.
— Нельзя, нельзя… — говорит хозяин и тянет к закуске.
Священники жестом показывают, что они сыты по горло. Дьякон меланхолически выпивает стакан хересу. Хозяин подходит к дьячкам.
— Ну, а вы, виночерпии? Валите! Чего зеваете-то? Вот и я с вами.
— Мы-то можем, — отвѣчают дьячки и торопливо глотают водку.
Протоиерей косится на них и говорит:
— А у нас сегодня во время литургии воробей в купол влетел.
— Это к радости, — замечает хозяйка. — Батюшка, да вы бы хоть кусочек ветчинки…
— Три дня, отец протоиерей, славить-то ходите? — спрашивает у священника хозяин.
— Три дня… ходим и на четвертый, но уже в разброд и по низам. Мелочная лавка идет, кислощейное заведение, табашная и все эдакое… Однако, пора!
Священники начинают уходить. В руках протоиерея шуршит красненькая бумажка и опускается в широкий карман. Дьячки пропускают священников вперед и наскоро глотают по рюмке хересу.
— Ну, слава Богу, это уж, кажется, последние! — говорит хозяин.
— С подворья еще не были, да с Васильевского острова, — отвечает жена.
— Певчие! певчие! В трех каретах подъехали! — восклицают глядевшие в окошко дочери и обтирают губы.
Топая сапогами, сморкаясь и кашляя, в дверях показываются певчие в кафтанах и строятся.
— Лазарю Антонычу! — говорит регент, подходя к хозяину. — Какую «Ангел вопияше» прикажете?
— А ту, что сначала на дискантах, а потом басы, — знаешь, эдак в рассыпную.
Регент кусает камертон и задает тон.
— Ванюшка! Выплюнь, шельмец, изо рта булку! Разве можно в одно время и есть и петь! — кричит он на дисканта и тыкает его в щеку камертоном.
Дискант выплевывает еду в руку. Начинается пение. Басы, чтоб угодить хозяину, ревут так, что даже стекла дрожат. Кончили. Общее христосованье. Раздается такое чмоканье, что, будь тут лошади, наверное, тронулись бы с места, приняв это за понукание.
— Господа певчие! Выпить да закусить пожалуйте! Ветчинки вот… — предлагает хозяйка.
Отказа не последует. Певчие, как саранча, накидываются на водку, на вино и даже на ветчину.
— Мальчишки, легче! На еду не очень накидываться! — кричит регент. — Заболите завтра, так от вас убыток. Нам еще в шестнадцать мест визиты…
— Вытекло! Скудель пуста бо есть! — возглашает какой-то бас и подымает пустой графин.
— Дольем! Дольем! — откликается хозяин. — Настасья! Сашенька! Тащите сюда ведерную-то…
— Хозяин, с вашей милостью! Без хозяина нельзя! Укажите путь скользкий!
— Я с господином регентом… А впрочем, пожалуй… Серафимочка, вели откупорить пару хересу!
К Серафимочке между тем подсел белокурый тенор и, прожевывая кусок, читает какие-то чувствительные стихи.
— Мне за голос дьяконицкое место обещали, — говорит он ей, — но я намерен отказаться, так как думаю на светской барышне жениться и свой хор воздвигнуть.
— Вы и на гитаре играете?
— И на гитаре и на скрипке…
Закуска раздрызгана. На столе стоит четвертная бутыль. Скатерть залита. На полу пятна. Кто-то из певчих икает. Мальчишки щиплют друг друга. Регент дает им щелчки.
— Хороший бас ежели… — рассказывает молодцу певчий, — так-тот крикнет в рюмку, и рюмка пополам…
— Господа певчие, сделайте милость, пропойте светскую, веселенькую!… — упрашивает хозяин и уже слегка пошатывается…
— Ветчинки-то, господа! — взвизгивает среди общего говора хозяйка.
Певчие группируются и начинают петь «во лузях». Следом идет «солнце на закат». Хозяин до того входит в экстаз, что выхватывает из ножен шпагу и начинает ею дирижировать хором.
— Браво! Браво! Совсем главнокомандующий! — кричат певчие, и хлопают в ладоши.
Через час после ухода певчих хозяин спит в гостиной на диване. Около него на стуле висит мундир, лежат шпага и треуголка. Жена и дочери будят его к обеду.
— Не хочу… бормочет он. — Идите прочь…
— Съешь хоть ветчинки-то… — пристает жена.
Хозяин плюет и молча перевертывается на другой бок…