Макар Григорьев сказал с поклоном: — Вам с дороги покушать, чай, надо.
— Да, вели мне подать чего-нибудь, что у вас там готовилось, — проговорил Павел.
— Как это возможно, что у нас готовилось!.. Щи какие-нибудь пустые, — возразил Макар Григорьев, вслед за тем встал и, приотворив немного дверь в сени, крикнул: — Эй, Огурцов!
На зов этот в комнату проворно вошел малый — лет двадцати пяти, в длинной рубахе, с ремешком в волосах и в хлябающих сапожных опорках на ногах.
— Вот что, — приказал Макар повелительным голосом, — поди в Московский трактир к Печкину, — слышь!.. Вот тебе двадцатипятирублевая!.. — И при этом Макар Григорьев хвастливо вынул из жилетного кармана двадцатипятирублевую бумажку и подал ее Огурцову. — Возьми ты там порцию стерляжьей ухи, — слышь! — самолучшего поросенка под хреном, жареного, какое там есть, и бутылку шипучего-донского!.. Сладенького еще чего-нибудь бы надо — забеги в Охотный ряд к Егорову в лавку и спроси, чтоб фруктов тебе каких-нибудь самолучших дал — десяток.
— Помилуй, куда же ты этакий обед заказываешь! Я решительно не могу всего этого съесть, — воскликнул Павел.
— Вона, не могу! — воскликнул, в свою очередь, Макар Григорьев. — Знаем ведь тоже: приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а своему господину уж не сделать того… Слава тебе господи, сможем, не разоримся, — заключил Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся.
Огурцов, в тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это и стал его бранить.
— Экой дурак-мужик, эка дура! — И сам между тем принялся так же неаккуратно и неумело расставлять перед Павлом все кушанья; Огурцов тоже помогал ему. Видимо, что оба они желали услужить — и оба не умели.
— Сам-то ты покушай со мною, — сказал Павел Макару.
— Нет, не стану; я ведь уж обедал! — отвечал тот, отворачиваясь и покраснев немного: такое ласковое и бесцеремонное приглашение барина его сконфузило.
Павел стал обедать; уха, поросенок и жареный цыпленок оказались превосходными, но всего этого он съесть, разумеется, не мог.
— Позови стряпушку! — сказал Макар Григорьев Огурцову.
Тот пошел. Павел думал, что придет какая-нибудь женщина, но оказалось, что пришел замаранный мальчишка.
— На, убери — это барчиково кушанье; чтобы все у меня было цело, — сказал ему Макар Григорьев.
Стряпушка грязными руками принялся захватывать тарелки и уносить их.
— Вино-то откупоренное принес? — обратился Макар Григорьев к стоявшему уже опять Огурцову.
— Откупоренное-с, — отвечал тот.
— Разлей!
Огурцов из шкафчика достал два стакана, из которых один, почище, поставил перед Павлом, а другой, совершенно грязный, перед хозяином, и принялся разливать вино, опасаясь, чтобы не пролить из него капельки.
— Здравия желаем! — проговорил Макар Григорьев, прищуривая глаза и поднося стакан с красным донским ко рту.
— И тебе того же желаю, — отвечал Павел и чокнулся с ним.
— Барин вы наш будущий будете, — властвовать над нами станете, — продолжал Макар Григорьев почти насмешливым тоном. — В маменьку только больше будете, а не в папеньку, — прибавил он совершенно уже серьезно.
— Почему же в маменьку?
— Да так, потому она была барыня настоящая, христианка… из роду тоже настоящего, хорошего, богатого.
Макар Григорьев преимущественно не уважал полковника за то, что тот был из бедных дворян.
— Отец тоже очень хороший и честный человек, — заметил Павел.
— Не знаю, — отвечал Макар Григорьев, как бы нехотя. — Конечно, что нам судить господ не приходится, только то, что у меня с самых первых пор, как мы под власть его попали, все что-то неладно с ним пошло, да и до сей поры, пожалуй, так идет…
