(С натуры).
Великий пост. Первый час дня. В трактир входит пожилой купец и садится за стол около буфета.
— Давненько у нас бывать не изволили, Родивон Захарыч… приветствует его из-за стойки буфетчик.
— По нынешним дням нашему брату и совсем-бы по трактирам-то баловать не следовало, отвечает купец. — Собери-ко чайку поскромнее.
— Уж не говеть-ли задумали?
— Говею. Грешим, грешим, так тоже надо и о душе подумать.
— Это точно-с.
Купец вздыхает. Служитель подает чай.
— Это что же такое? — спрашивает купец, указывая на блюдечко с сахаром.
— Сахар-с… отвечает служитель и пятится.
— То-то сахар! Ты меня за кого считаешь? За татарина, что-ли? Убери блюдечко и принеси медку или изюмцу…
— А ведь это, Родивон Захарыч, я полагаю, одна прокламация только, что вот говорят будто этот самый сахар бычачьей кровью очищается? Потому, учтите, сколько бы этой крови потребовалось, замечает буфетчик.
— Прокламация там или не прокламация, а только коли мы истинные христиане, так себя оберегать должны, — отвечает купец и начинает пить чай.
Молчание. В комнату входит тощий купец.
— Родивону Захарычу, почтение! выкрикивает он тонкой фистулой, подает руку и садится против толстого купца. Чайком балуешься?
— Да… Говею я, был у обедни в Казанской, а вот теперь и зашел. «Да исправится молитва моя» пели… То-есть Господи, кажется, целый день стоял-бы, да слушал! Просто на небеса возносишься…
— А я так летом говел. Признаться сказать, тогда, перед Успенским постом, сделал с кредиторами сделку по двугривенному за рубль, захватил жену и отправился на Коневец. Монашки там маленькие. Прелесть! Даже в слезы введут. В те поры мы не токмо-что масла, а даже горячей пищи не вкушали… Да, хорошо, коли кто сподобится! со вздохом заканчивает тощий купец, умолкает, барабанит по столу пальцами и спрашивает:- а что, не толкнуть ли нам по рюмочке?
Толстый купец плюет.
— Никанор Семеныч, да ты в уме? спрашивает он. Человек говеет, а он водку!.. Пей сам, коли хочешь.
— Я-то выпью…
Тощий купец подходит к буфету, пьет и, возвратясь на свое место, говорит:
— Водка… То есть ежели сообразить: что в ней скоромного? Гонится она и нашего русского хлеба, монашествующим дозволяется… Пустяки! Чай-то, пожалуй, хуже, потому из китайской земли идет, а китаец его всякой скоромью опрыскивать может… Дай-ко графинчик! обращается он к буфетчику.
На столе появляется графинчик. Толстый купец вертит его в разные стороны, рассматривает грань и, наконец, вынимает из него пробку.
— Что, или выпить хочешь?
— Нет, что ты! Дивлюсь я, как это нынче пробки эти самые гранят! Чудо! А что, кстати, почем нынче судачина мороженая?
— В Воскресенье я по тринадцати покупал.
— Так. О, Господи, Господи! вздыхает толстый купец, лижет мед, пьет чай с блюдечка и через несколько времени говорит: — А ведь и водка, коли ежели по немощи, болящему, значит, так она во всякое время: разрешается, потому лекарствие.
— Всякое былие на потребу, всякое былие Бог сотворил, отвечает тощий, глотает вторую рюмку и тыкает вилкой в груздь.
Молчание. Толстый купец вздыхает и потирает живот.
— С утра вот сегодня нутро пучит, говорит он. — Даве в церкви так и режет, пришел в трактир — поотлегло, а теперь вот опять…
— Простуда… Сходи в баню, да водкой с солью… да внутрь стаканчик с перечком… Бог простит.
— То-то, думаю… Баней-то мы, признаться, вчера очистились, а вот внутрь разве?.. На духу покаюсь. Ах! как сегодня отец Петр возглашал: «Господи Владыко живота моего»… Умиление!.. Пришли-ко графинчик с бальзамчиком!
— А на закуску семушки?.. откликается буфетчик.
— Чудак! Человек говеет, а он рыбой подчует! Пришли сухариков…
На столеё стоит графинчик с «бальзамчиком». Толстый купец выпил и говорит:
— Рюмки-то малы. С одной не разогреет.
— А ты садони вторую… Даже и в монастырском уставе говорится: стаканчик. Мне монах с Афонской горы сказывал… ей-Богу!
— Зачем стаканчик, мы лучше рюмками наверстаем… Закусить вот разве? Андроныч, обращается толстый купец к буфетчику, — закажи-ко два пирожка с грибами, да отмахни на двоих капустки кисленькой! И масла-то, по настоящему, вкушать не следовало-бы… со вздохом заканчивает он.
— С благополучным говеньем! Желаю сподобиться до конца! возглашает тощий купец и протягивает рюмку.
— О, Господи, что-то нам на том свете будет!.. чокается толстый.
Через час купцы, с раскрасневшимися лицами, сидят уже в отдельной комнате. На столе стоят тарелки с объедками пирогов, осетрины и четыре опорожненные графинчика. На полу валяются рачьи головы.
— С утра обозлили, а то нешто бы я стал пить? говорит толстый купец. В эдакие дни и то обозлили. Приказчик в деревню едет — деньги подай, жена платье к причастью… дочке шляпку… Тьфу ты! Даже выругался! Смирение нужно, а тут ругаешься.
— В мире жить — мирское творить! утешает его тощий. Что жмешься? Или все еще пучит? спрашивает он.
— Пучит не пучит, а словно вот что вертит тут…
— Сем-ко, или сейчас бутылочку лафитцу потребуем. Красное вино хорошо; оно сейчас свяжет.
— А и то дело! Вали!
Бутылка лафиту опорожнена. Толстый купец встает с места и слегка заплетающим языком говорит:
— Пора! Сначала в лавку зайду, а там и с вечерни…
— Полно, посиди! удерживает тощий. Для чего в лавку идти? Услышат приказчики, что от тебя водкой пахнет и сейчасъ осудят. И себе не хорошо и их в соблазн введешь. Садись! А мы лучше вторую сулеечку выпьем. Красное вино — вино церковное. Его сколько хочешь пей — греха нет!
— Ах ты дьявол, искуситель! восклицает толстый и, покачнувшися, плюхается на стул.
Часы показываютъ пять. Тощий купец сбирается уходить; толстый, в свою очередь, удерживает его.
— Нельзя, отвечает тощий. В Екатерингоф на лесной двор ехать надо. У меня и конь у подъезда. Нужно к завтрему триста штук тесу, да шестьдесят двух-дюймовых досок.
— Успеешь! Досидим до всенощнаго бдения. Отсюда я прямо ко всенощной, потому сказано: «иже и в шестой час»…
— Нельзя. Гуляй, девушка, гуляй, а дела не забывай! Молодец! Сколько с нас?
— Верно! Коли так, возьми и меня с собой! Покрайности я хоть проветрюсь маленько.
— Аминь! Едем!
Через час купцы едут по Фонтанке по направлению к Екатерингофу.
На воздухе их уже значительно развезло.
— Мишка! Дуй белку в хвост и в гриву! кричит кучеру тощий купец.
— Боже, очисти мя грешного! вздыхает толстый.
— Что? Аль опять нутро подводит?
— Щемит!
— Мишка! Держи налево около винной аптеки!
Семь часов. Стемнело. Купцы выходят из погребка, покачиваясь.
— Не токмо что ко всенощной, а теперь и к запору лавки опоздал, говорит толстый купец, садясь в сани. А все ты своим соблазном…
— Мишка! К Евдокиму Ильичу на лесной двор! командует тощий купец.
— Да уж теперь заперто, Никанор Семеныч!
— Коли так, жарь к воксалу!
Через десять минут купцы входят в воксал.
— Ах ты Господи! вздыхает толстый купец. И не думал и не гадал, что на эдакое торжище попаду! Тут и тридцатью поклонами не отмолишь. Ну, Никанор Семеныч, ты там как хочешь, а в зало, где это самое, пение происходит, я ни за что не пойду.
— Нам и в отдельной комнате споют.
— Боже мой! Боже мой!
Часа через два купцы, как мухи, наевшияся мухомору, бродят по буфетной комнате.
— Принимаешь на себя весь мой грех? спрашивает толстый у тощего.
— Все до капельки принимаю.
— Врешь?!
— С места не сойти!
— Коли так, значит друг!
Купцы целуются. Мимо их проходят две девушки,
— Охота это кавалеру с кавалером целоваться! говорит одна из них и лукаво улыбается,
Толстый купец скашивает глаза.
— Какую ты имеешь праву кавалерами нас обзывать? огрызается он.
— Ну, господа купцы, если так…
— То-то. Почет, бра, нам с тобой, Никаноша! восклицает он.
— Хоть-бы холодненьким угостили за почет-то….
— Вчера-бы пришла. Нешто по эдаким дням пью шипучку? Тут дни покаяния, а она на-поди!
— Верно на ярмарке прогорели, так оттого и каетесь?
— Что? восклицает толстый купец и вытаскивает из кармана бумажник. А это видела чем набит? Ну, теперь садись и требуй три бутылки белоголовки!
— В отдельную комнату, пожалуйте, ваше степенство. Там будет много сподручнее! предлагает лакей.
— Веди! Да захвати с собой и вазу с апельсинами, для барышень!
— Загуляла ты ежова голова! вскрикивает тощий купец и следует за товарищем.
Второй час ночи. Толстого купца лакеи сводит с лестницы. Тощий кой-как следует сзади. У подъезда стоит кучер.
— Ах грехи! Хоть-бы к заутрене-то сподобиться поспеть, коснеешим языком бормочет толстый купец и лезет в сани. Никаша, поспеем? спрашивает он товарища.
В ответ на это тот только икает.
— Вези да оглядывайся! говорит кучеру лакей. Грузны очень. Долго-ли до греха!
— Не впервой! Сначала хозяина отвезу, а потом и гостя домой предоставим, отвечает кучер.
Через час кучер, сидя рядом с толстым купцом и придерживая его рукой, возит его по Ямской.
— Ваше степенство, не спите! Указывайте, где-же вы живете? спрашивает он купца.
— Прямо!
Сани останавливаются у ворот. На скамейке дремлет дворник.
— Дворник! кричит кучер. Иди, посмотри, не ваш-ли это купец?
Дворник подходит к саням, заглядывает купцу в лице и говорит:
— Не наш. У нас много купцов живет, а это не наш.
— Да может новый какой переехал?
— Нет, у нас жильцы подолгу живут. Я всех знаю…
— Ах ты Господи! Вот наказание-то! К шестым воротам подвожу! восклицает кучер. Ваше степенство, откликнись! Где живешь?
— Прямо!
— Вот только от него и слышишь!
— А ты толкнись в Семихатов дом, замечает дворник. Вот большой-то, каменный. Там купцов, что блох…
Наконец семихатовский дворник признает толстого куща за своего жильца, берет его под руку и ведет в квартиру. Двери отворяет жена купца. Из комнат в прихожую выглядывают чада и домочадцы.
— Ну, говельщик, нечего сказать! всплескивает она руками. Бесстыдник, ты бесстыдник!
— Смирение! Смирение! Не по нынешним дням… грех!… бормочет купец.
Дворник чешет затылок и говорит:
— На чаек-бы с вашей милости, потому эдакую ношу и в третий этаж!..
1874