Екатерина Ивановна Галуза, жительница села Петрушино, в свои 98 лет помнит все перипетии своей судьбы до мелочей. Родилась она в 1920 году в селе Отрадное Неклиновского района. В семье было трое детей, а у дяди, старшего маминого брата, аж двенадцать душ. Когда Кате исполнилось семь лет, их раскулачили.
Кулацкому сыну в колхозе не место
– Мы жили с дедушкой на хуторе: дом и 100 гектаров земли. У деда было девять детей, один из них мой папа. Семья занималась скотоводством. Мы с сестрой поросят и гусей пасли, а взрослые, помню, чуть заря – ехали в степь, что посажено – тяпали, сено косили, стога метали. Скирды большущие были, до неба! Хлеб убирали, молотили, сдавали. Пришлых работников не было, сами со всем управлялись, – вспоминает баба Катя своё детство. – Когда нас раскулачили, то забрали всё: лошадей, коров, быков, овец, поросят… Тогда только колхозы начали образовываться. Всю живность туда и угнали. Помню, наши лошади ночью убегут из колхозного табуна, к дому прискачут и давай копытами в ворота бить, чтоб, значит, их в родное стойло пустили. Отец выйдет, поговорит с ними, приласкает, а поутру вновь в колхоз отведёт. Папа и сам пробовал в колхоз устроится – не взяли. Сказали, что кулацкому сыну там не место. Потом нас и вовсе из дома выгнали, отправили в ссылку. А мама как раз тогда нам братика родила. Дедушка и мои дяди уехали в Таганрог. А нас сослали в Дербетовку Ставропольского края. Год мы там прожили. Хорошо жили. Нам хату дали с печкой. Отца пастухом взяли. Мама по людям работала: где помыть, где постирать…
Помню, купит мама ведро семечек, пожарит и на рынок меня отправит. Я сижу, семечки по 10 копеек за стакан продаю и с братиком нянчусь. Восемь лет мне тогда исполнилось.
Потом, помню, на том же рынке собрали весь народ и объяснили, что земля пропадает: вся бурьяном заросла. Надо её возрождать, а то ни зерна, ни сена не родит. Зачем, спрашивается, раскулачивали? Зачем оторвали от земли добрых хозяев? – задаёт вопросы в прошлое Екатерина Ивановна. – И стали тогда вербовать всех мужиков на эти работы.
Отцу тоже направление дали. Мама – в слёзы: «Что я буду делать одна с тремя детьми? Денег нет, сама без работы». Отказался тогда отец от поездки. Если бы не отказался, всё бы по-другому было. Потому как сослали нас за его неповиновение на Урал, в Свердловскую область.
– Привезли нас на станцию, загнали в красные вагоны, в которых мусор возили. Народу – тысячи! Никто не знал, куда нас везут. В вагонах не присесть – все стояли. Кругом плач, стоны. Люди сотнями гибли от холода, болезней, голода. Утром на весь вагон кинут буханку житного хлеба да кусок красного мяса с падучей лошади и всё… Как собакам. На остановках все из вагонов толпой выскакивали, чтобы оправиться. Под вагоны садились, рядом с насыпью. Выносили и покойников: стариков, детей. Тут же и хоронили, – вспоминает жуткие подробности той поездки Екатерина Ивановна и всё чаще уголком платочка вытирает глаза. – А я хоть и мала была, но жутко стеснялась при всех оправляться, терпела. А так как мы ехали две недели, то живот у меня вздулся и заболел страшно. Люди думали, что не выживу. Я так кричала, что охрипла. Кто-то нашёл мыло. Кусочками нарезали, вставили…
Так и спасли меня.
Едим и плачем
Приехали мы в Верхотурье осенью. А там холоднее, чем у нас, дождь со снегом. Городок маленький и весь в церквях, дома каменные. Суток двое мы там побыли в каком-то жилище, а затем отправили нас в тайгу. Все лишенцы питались плохо, никаких запасов ни у кого не было. В чём были, так в вагоны и погрузились. Помню, мама заварит жменьку кукурузной муки и скипидаром это варево заправит. А мы едим и плачем: горько, а кушать хочется. Спасибо, люди местные нам помогали: то картошечки дадут, то хлеба. Местные власти спецпереселенцам как врагам народа ничего из продуктов не выдавали. Потом начали выделять по два килограмма овса на душу. Расселили нас по баракам, с отгороженными комнатами для семей. В каждой стояла печка-буржуйка, деревянные нары, – продолжает вспоминать Екатерина Ивановна. – Кругом бараков лес – дров сколько хочешь. Некоторые начали себе избы строить. Весной мужиков забрали на работы в Карелию. Отобрали самых крепких, кто не больной и ещё сам ходить мог. Папу тоже завербовали, а мы остались.
Мама нанялась лес пилить для школы и больницы. Весь день пилой туда-сюда… Сестра в люди работать ушла, там всё время и находилась. А я Ванечку нянчила. Ему тогда четыре годика было, такой славный мальчишка… Всё кушать просил. Помню, ручки протянет: «Катя, дай! Катя, дай…» А мне и дать-то нечего. Мама придёт с работы – он у неё просит. А она только плачет да качает его, чтобы скорее уснул. Каждое воскресенье мама бегала за 15 километров в деревню, стирала местным, убирала в хатах, помогала чем могла. А ей за это продукты давали: то баночку пшеницы, то две-три картошины. Из пшенички варили суп. Долго варили, пока отвар киселём не сделается. Добавим туда травы или картошину и потом кушаем. Однажды мама где-то селёдку раздобыла. Наказала мне её почистить и по кусочкам разделить, чтобы потом суп заправлять. А я Ване дала попробовать. Он всю и съел.
Мама меня тогда ругала и долго плакала, – вновь теребит уже давно влажный платок Екатерина Ивановна. – Ваня к тому времени совсем плохой стал. Понесла его мама к местной знахарке, которая взялась его полечить. Я следом побежала. А та бабушка его увидела и сказал, что мужайтесь, он не жилец. Помню, мама так сильно закричала, так закричала!
Пришли мы в барак, уложили мальчонку. А рано утром мама меня будит и говорит, что нет больше нашего Ванечки. Поплакали мы… Закутала она его в какие-то тряпки и понесла хоронить. Там могилки везде были, прямо рядом с бараками. Вот, вроде бы, идёт тебе навстречу человек, даже поздоровается, и тут же упал – готовый… Люди придут, яму выроют и туда его… Много тогда людей с голоду померло. Вспоминать страшно… Ты, доча, не плачь, не надо, – утешает меня баба Катя, – это всё давно было. Слушай дальше…
Отец ушёл, мама погибла
– Прошёл год. Вернулся отец. Переночевал. А утром я проснулась от маминого крика. Смотрю, отец стоит, накинув мешок на плечи, а мама рыдает: «Не уходи, останься, что же мы без тебя делать будем?» Я подбежала к ней, вцепилась в ноги и умоляю: «Мамочка, не убивайся, брось его. Пусть он идёт. Я тебе помогать буду. Не плачь! Проживём как-нибудь!» Вот так и получилось, что мама ради него всё вытерпела, в ссылку за ним поехала, детей на погибель и мучения определила. А он трудностей испугался, бросил семью, другую нашёл…
Остались мы вдвоём. Мама всё время в деревню на заработки бегала. Тридцать километров туда и обратно. Торопилась до темна прибежать – если задержишься, то на волков да медведей наткнуться можно. А зимой мама на лесоповал с другими одинокими женщинами работать нанялась, чтобы хлеб на трудодни заработать. Тогда ведь только мужикам хлеб давали, кто на тяжёлой работе ломался. Женщины в валке леса были неопытными: пила ручная, снегу по пояс, а норму сделать надо. Работали как каторжные, за кусок хлеба.
Однажды мама задержалась на работе. Уже вечер, а её всё нет и нет. Тут в барак соседка вбегает, ревёт, причитает, обняла меня: «Ой ты, наша деточка, ой, сироточка! Нету больше твоей мамочки!» Я тогда всё поняла… Помню, по дурному закричала, выбежала на улицу, бегу не знаю куда, плачу: «Куда же ты нас, мамочка, привезла до чужих людей? Кому мы тут нужны?» Потом женщины рассказали, как мама погибла: дерево пилила, да на другом повисла, а то, спиленное на неё и рухнуло. Убило сразу. Неделю её не хоронили. Мороз сильный был, никто могилу копать не решался.
Кочерыжки вкуснее травы
Отца известили, что с нами стало. Через неделю после похорон мамы он вернулся в Верхотурье. Устроился в колхоз: работал в поле, сторожил картофельные посадки. Меня определили в школу. В округе дети повымирали – некого было учить. Вот нас всех живых собрали – и сирот, и домашних – и в сельскую школу за шестьдесят километров вывезли. Там нам полегче стало. По двести граммов хлеба каждый день давали. Когда колхозники убирали капусту, то в поле оставались кочерыжки с пожухлыми листьями. Вот их-то мы с детьми по ночам вырывали и на чердак школы таскали, – грустно улыбаясь, вспоминает свои школьные годы Екатерина Ивановна. – Потом варили те кочерыжки и ели. Они намного вкуснее, чем трава. Детишки в выходные до родителей отправлялись за провиантом, и я к батьке бегала. Прибегу, наемся той картошки до отвала и в обратный путь двенадцать километров. С поля картошку нельзя было выносить: поймают – посадят. Поэтому только на поле и ела.
Потом жизнь полегче стала. Летом с женщинами ходила колхозное сено загребать. Работала наравне со взрослыми. Выписали мне тогда 10 литров молока. Так я каждый день за три километра на ферму ходила за литром молока, чтобы сразу всё не выпить. Последние два литра получила и до отца побежала, ему тоже голодно было. Когда удавалось, ходила в колхоз подрабатывать. На трудодни мне однажды выдали пуд картошки и подарили ситцевый головной платок. Потом все девчонки его меряли да мне завидовали. А картошку я в Васин чемодан положила – учился с нами один мальчик-сирота. Мы с ним в том чемодане припасы и хранили. Как проголодаемся, отварим картошку или там пшеничку и поедим. В классе стояла русская печка. Мы на ней четверо с девчонками спали, а Вася за печкой, на полатях.
Как в детдоме хорошо
– Приехала однажды в школу комиссия с проверкой. Нас с головы до ног осмотрели. Васю из-за печки вытянули… Тоже осмотрели. Сняли с него шерстяную тужурку, а на ней вши так и кишат. Кинули её в печь, а взамен никакой тряпки мальчонке не дали. Как он потом плакал! После проверки нас с подружкой Анютой с Кубани в детдом направили, в Верхотурье. Мы рыдаем, не хотим ехать, а кто нас спрашивает… Утром посадили в сани и повезли в город. Определили нас в карантин. Две недели там держали. Постригли, всю вшивую одежду с нас спалили, другую выдали. А воспитатели все рассказывали, как в детдоме хорошо: чисто, тепло, всех кормят. Я думала: врут, не бывает так, чтоб всех кормили. Правдой всё это оказалось, три раза в день нам еду давали. И супы, и каши, и хлеба вволю. Представляете: белый хлеб и масла 50 граммов! Бублики давали! Мы такого ещё не видели. А ребятишки, которые давно в детдоме жили, всё подкармливали нас – свой хлеб отдавали, знали, каково это быть голодным. Хорошо мы тогда жили в детдоме, сытно. Мне уже одиннадцать лет исполнилось. Определили меня во второй класс, потому как буквы не знала и читать не умела. Четыре класса я в детдоме закончила, пятый не успела. Как на грех, меня к родне понесло…
Работа за еду и жильё
– В то время моя тётя из Курска объявилась, позвала туда, на иждивение, – открывает новую страницу своей грустной биографии Екатерина Ивановна. – Ну, я и поехала. Как видно, на беду… Пожила у неё год, всё это время проплакала – так в детдом обратно хотелось. У тётки муж выпивал да загуливал. Она переживала, до меня дела не было. На работу я никуда устроиться не могла – нигде не брали, говорили, что мала ещё, всего тринадцать лет. В Курске попала я в школу переростков. Пошла я в пятый класс. Трудно мне было там учиться.
Ребята все взрослые, хулиганистые, учителя с ними справиться не могли. Так у меня пятый класс и не окончен.
Помыкавшись в Курске вернулась Катя сюда, в Таганрог. Здесь тоже никто её не ждал и на работу не брал. Устроилась она по случаю в одну семью с проживанием мальчишку нянчить. Хозяйка Матильда Александровна продавцом работала. Уйдёт на смену, а весь дом на девчушке: прибрать, постирать, еду сварить. «Утром, пока её сыночек спит, иду на базар за молоком. Приду, кашку ему сварю, накормлю мальца, – рассказывает о той жизни Екатерина Ивановна. – Денег у меня не было, работала за еду и жильё. Так я что придумала: как покупаю молоко, прошу, чтоб уступили мне 10-12 копеек. Те денежки старушкам отдавала, которые у рынка милостыню просили, чтобы мамочку и братика поминали.
Так у меня сердце за них болело. Хорошо мне у той хозяйки жилось, пока её муж не стал ко мне приставать. В кино приглашал, материал на платье сулил, конфетами угощал. Как она во вторую смену уйдёт, так он начинает клинья подбивать. Я полная была с голоду, ладная. Ушла я от них…»
Пошла Катя в другую семью ребят нянчить. Всего троих за свою подростковую жизнь выходила. Потом в семью врачей попала. Позже у педагогов жила. Делала всё, что скажут. Платили ей два рубля в месяц. Ничего, говорит, на жизнь хватало…
«А тут всё-таки муж!»
– Всё ждала, что судьба моя вот-вот переменится, – рассказывает Екатерина Ивановна. – И вот однажды это случилось. В выходные я к своей таганрогской тёте в гости прибегала. А её племянница в Петрушине жила. Вот один раз тётя и посылает меня в село за весами. Я взяла с собой подружку. Пришли мы к Клаве, сидим, разговариваем. Засиделись так, что она нас у себя ночевать оставила. Тут с работы в дом заходят её девери: Пётр и Павел. Мы познакомились. Понравилась я Петру… Хотя у него и невеста была, а он всё же меня выбрал.
Потом несколько раз ко мне в город приезжал. Гармонист был знатный! Вскоре сосватали нас. Сыграли свадьбу. Очень мне страшно было одной оставаться: бесприданница, да и голода боялась. А тут всё-таки муж! Мне 16 лет, ему 27. Постелили нам после свадьбы на ночь, а я ему и говорю: мол, пойду с тобой спать, если три года меня трогать не будешь. Куда там! Через девять месяцев мальчонку родила, Толиком назвали.
Но не долго её первенец прожил – всего полгода. Заболел сильно, не спасли. Так некрещёным и ушёл. Потом родила Виктора. Двоих дочерей подняла: Валя в Киеве живёт, а Люба на одной улице с ней. Прожила со своим Петром более полувека. Всякое бывало, но мужа до сих пор жалеет. Есть и внуки, и правнуки. Их тоже жалеет…
Много горя выпало на её судьбу. Ссылка, изнурительный труд, предательство, война, похороны родных и близких… Когда я спросила Екатерину Ивановну, была ли она счастлива когда-нибудь за свои 98 лет, немного задумавшись и уже не вытирая слёз, ответила: «Была, дочечка… Конечно, была. Но про это я плохо помню».
Наталья ЖИХАРЕВА
с. Петрушино, Неклиновский р-н,
Ростовская обл.
http://www.krestianin.ru
