Ровно три месяца и два дня крепился купец Семен Семеныч Турков и капли не брал в рот хмельного, но 1-го сентября, в день своего ангела Симеона Столпника, сделав у себя вечеринку, проиграл гостям в карты сорок три рубля, выругался и с горя проглотил рюмку водки. За первой рюмкой следовала вторая, за второй третья и так далее.
Результатом всего этого было то, что Семен Семеныч напился пьян, по уходе гостей, придя в спальную, сел на кровать, сбирался бить жену и хотел снять сапоги, но, по причине сильно пьяного состояния, не могши сделать ни того, ни другаго, упал поперек кровати и в таком виде проспал до утра. На утро, проснувшись, Семен Семеныч потребовал графин водки и запил вплотную, как выражались домашние. Первые три дня пьянство происходило по трактирам, но на четвертый день он свалился где-то с лестницы и расшиб себе лицо, вследствие чего засел дома и пьянство продолжалось уже на квартире. Домашние Туркова были очень рады этому обстоятельству.
— Слава Богу, что хоть рыло-то свое поганое он перешиб, — говорила супруга Семена. Семеныча, Платонида Сергевна. — По-крайности, хоть дома через это самое сидит; а то что за радость по трактирам-то срамиться? Ведь кабы он смирный был, так пущай-бы его… А ведь он норовит каждого человека обругать, а нет так и пустит в него чем ни на есть!…
— Что говорить, что говорить! хуже коня необъезженного…— вторила Платониде Сергеевне некая купеческая вдова Анна Спиридовна, оставленная мужем без гроша, и уже лет пятнадцать питающаяся от крох, падающих с трапезы богатого купечества.
— Ты сама посуди: ведь нынче страсть какие строгости пошли! — продолжала Платонида Сергеевна. Не токма что ежели избить человека, а чуть до лица маленько коснешься, так и то беда! Сейчас к мировому. Прошлый раз вон он на Крещеньев день запил и всего-то его безобразия было только то, что какому-то чиновнику рюмку водки в лицо выплеснул, а чего стоило, чтоб потушить? Страсть!
— Так-то это так, милая вы моя, но все таки-бы вам полечить его… Нынче, говорят, лечат и как рукой снимает…
— Лечили, два раза лечили, да никакого толку!… Еще хуже… К Истомину его водила — и тот не помог. Только что вышел от него на улицу, увидал напротив погребок, — шасть туда, да там и застрял. Уж чем, чем я его оттуда ни вызывала — не вышел!
— Домашними-бы средствами, что-ли… али подмешать к вину чего…
— Не поможет, Анна Спиридоновна… Я уж это доподлинно знаю… Чего хотите подмешивайте, — еще пуще яриться будет. Буры подмешивали и то не берет. У него уж препорция — два ведра… И пока этих двух ведер он не выпьет, ничего с ним не поделаете…
— Ай-ай-ай!— со вздохом прошептала вдова.
Платонида Сергевна продолжала:
— Теперь главное, его одного оставлять не нужно, а то ему в одиночестве сейчас мелькание начнется: либо жуки, либо мыши… Нужно вот за Христофором Романычем послать. Пусть его попьет с ним недельку. Чиновник тут у нас такой, по близости, есть, — добавила она в поясненіе:— из отставных, из прогорелых. Уж очень он для пьяного-то человека хорош: от безобразия удержать, укротить, позабавить — на все мастер. Он и пить будет, а ума никогда не пропьет. У него завсегда благоразумие в голове, потому вино это самое в него все равно, что в прорву…
— Так пошлите, родная, а то что-же Семену Семенычу одному томиться!
— Безпременно пошлю. Пусть у нас погостит недельку. Он не корыстен. Ему ежели красненькую прожертвовать, так с него и довольно… Я бы и сейчас послала, да он днем-то синиц на Волковом поле ловит.
Вечером кухарка Турковых была послана за Христофором Романычем. Христофор Романыч тотчас-же явился и вступил в должность сиделки и собутыльника при Семене Семеныче.
— Уж измысли, голубчик, что-нибудь новенькое, позабавь его…— упрашивала чиновника Платонида Сергевна.
— Ах, Господи! Будьте покойны… Мы запойных-то, как свои пять пальцев, знаем! Неужто нам в первый раз?—говорил тот и измышлял забавы…
Забавы эти заключались в следующем: то Христофор Романыч ловил в кухне тараканов и, наклеив им на спину вырезанных из бумаги солдатиков, выбрасывал их за окошко, то рисовал на бумаге какую-то харю, надписывал над ней «дурак» и, запечатав в конверт с пятью печатями, выбрасывал также за окошко на улицу и тому подобное.
Вся суть забавы заключалась в том, что около еле ползущих от бремени тараканов останавливался дивующийся народ, а конверт схватывал какой-нибудь прохожий, быстро его распечатывал и, сделав кислую мину, бросал от себя. Семен Семеныч в это время стоял притаившись у окна и хохотал.
После каждой забавы следовала выпивка, закусываемая обычно только балыком и соленым огурцом. Пили простую очищенную водку, но называли ее настойкой, по имени того предмета, который был опущен в графин. В выборе предмета, то есть настоя, не стеснялись. В графин с водкой опускалась то ружейная пуля, то гвоздь, то медный грош, то пуговица от брюк, и тогда водка называлась «пулевкою», «гвоздевкою», «грошевкою» и т. п.
— А ну-ка, выпьем пуговичной-то, — говорил Христофор Романыч.— Пуговичная хороша: она желудок застегивает.
Посуду, из которой пилось, также разнообразили. То пили из крышки от самовара, то из помадной банки, то хлебали с ложки.
— А ну-ка, звезданем теперь из лампадки!— восклицал Христофор Романыч.
И Семену Семенычу было весело.
Ночью с Турковым сделалась белая горячка. Появились мыши, птицы, по комнатѣ летали жуки, ползали раки, а на носу у Туркова целый сонм чертей начал плясать в присядку.
— Уж это девятая горячка с ним, как я замужем, — рассказывала Платонида Сергеевна своей наперснице Анне Спиридоновне и плакала.
— Смотрите, матушка, что девятый вал, что девятая горячка страх, как опасны!… — отвечала та.
Но натура Туркова была крепка и «девятая» не свалила его. Пять дней он прохворал, а на шестой стал приходить в себя; на седьмой отправился в баню, на восьмой отслужил на дому молебен. А после молебна, когда сели обедать и жена поставила перед ним графин водки, он оттолкнул его от себя и сказал:
— Убери эту мерзость! Что на глаза ставишь!
