…Изба, в которую рыженький ввел Антона, была просторна; по крайней мере так показалась она последнему при тусклом свете сального огарка, горевшего на столе в железном корявом подсвечнике; За столом, под образами, сидели четыре человека и ужинали; подле них хлопотала хозяйка, рябая, встрепанная, заспанная баба.
— Хлеб да соль, братцы, — вымолвил рыженький, запирая дверь, — здравствуй, хозяйка!
— Хлеб да соль, — проговорил, в свою очередь, Антон, крестясь перед образами.
— Спасибо, — отозвались сидевшие мужики.
— Вам постоять, что ли? — спросила хозяйка.
— И то тебя, вишь, не обходим, вот и товарища привел… ну, а хозяин где?
На полатях послышалась зевота.
— О-о-о! Господи, господи, о-о! — бормотал хозяин, сползая по стремешкам печи вниз. = Ужинать небось станете?
— А почем ужин? — рассеянно спросил рыженький.
— Известно, что тут толковать, лишнего не берем, что в людях, то и у нас: шесть гривен с хлебом.
— Ладно… Эй, хозяйка! Собирай скорей, смерть проголодались.
— Вам чего? Щей плехнуть, аль гороху вальнуть, аль лепеху с семенем? — спросила хозяйка.
— Давай что ни есть…
Антон снял с себя полушубок, повесил его на шесток, помолился богу, сел за стол и в ожидании ужина принялся рассматривать новых своих товарищей.
Один особенно привлек его внимание. Это был толстенький, кругленький человек, с черною окладистой бородкой, плоскими маслистыми волосами, падавшими длинными космами по обеим сторонам одутловатого, багрового лица, отличавшегося необыкновенным добродушием. Перед ним на столе стояла огромная чашка каши, деревянный кружок с рубленой говядиной и хрящом и миска с лапшою. Он уписывал все это, прикладываясь попеременно то к тому, то к другому с таким рвением, что пот катился с него крупными горошинами; слышно даже было, как у него за ушами пищало.
Тут хозяйка поставила перед ним чашку тертого гороху; мужичок принялся за него с тем же ничем не сокрушимым аппетитом.
Немного погодя явился хозяин.
— А ты ехать собрался, что ли? — спросил он у мужичка, сидевшего рядом с ярославцем.
— Да, мне пора, — отвечал тот, подтягивая кушак, — до свету надо быть дома.
Хозяин снял с полки счеты и подошел к отъезжавшему вместе с хозяйкой.
— Щи хлябал?
— Хлябал.
— Кашу ел?
— Ел.
— Масло лил?
— Лил.
— Сорок копеек, — произнес отрывисто хозяин, щелкнув костями.
Мужик расплатился, помолился перед образами и, поклонившись на все четыре стороны, вышел из избы.
В то время толстоватый ярославец успел уже опорожнить дочиста чашку тертого гороху. Он немедленно приподнялся с лавки, снял с шеста кожух, развалил его подле спавшего уже товарища и улегся; почти в ту же минуту изба наполнилась его густым, протяжным храпеньем…
