Великий пост. Утро чистого понедельника. Трактир средней руки. Скоромные бутерброды на буфете заменены кочаном кислой капусты. На тарелках лежат грузди, рыжики. У буфетчика под рукой появилась кадушка с медом. Из кухни пахнет постным маслом; из церквей доносится заунывный звон к часам. Трактирный орган молчит. Немногочисленные посетители мрачны, сидят насупившись и пьют чай, звонко глотая его с блюдечков. Купцы, вместо сахару, лижут мед с ложечек. Разговоры не клеятся.
— Где был-то вчера? задает вопрос подстриженная борода одутлому лицу с усиками и совершенно перекошенными от вчерашнего пьянства глазами.
— Ох! Лучше уж и не спрашивай! слышится ответ и усы махают рукой.
— Значит, на стеклянном инструменте игра была шибкая? То-то лик-то у тебя!…
— Не приведи Бог! Помню, что ездили на чухонце, где-то были, а где — решительно не помню. Не знаю, как и домой попал. Сегодня в кармане каким-то манером налимья голова очутилась и половина женского шиньона.
— Видно, где-нибудь взял?
— Конечно, взял, но где — не помню. Помню только, что где-то в фортепьянные струны бутылку портеру вылил и вышел скандал. Вот вся рука правая исцарапана.
— Не хорошо, не хорошо. А мы так прощеное воскресенье честно, благообразно… За завтраком, за блинами хлобыснул шесть штучек, но к вечеру стал сбавлять пропорцию: за обедом четыре, за ужином три и потом, отходя к сну, выпил пол чайной чашечки.
— Все-таки тринадцать рюмок.
— Да ведь какие рюмки-то! Младенцы, а не рюмки. Зато честно, благообразно… Сначала на сон грядущий супруга мне поклонилась в ноги, потом я ей. Одно слово, как в прощеное воскресенье подобает. Сходил в кухню и кухарке поклонился. Ежели иногда неровен час и стеганул по затылку или кислым словом обозвал, то все-таки надо покаяться. По благочестию-то жить хорошо. Вчера у нас и сковороды от скоромного масла выжгли, мясное собакам стравили…
— А у меня так наоборот: сегодня с женой категория вышла. Спрашивает, откуда шиньон ко мне в карман попал, где я налимью голову взял?
— Сырая налимья голова-то?
— В том то и удивление, что сырая!
— А я тебе вот что скажу: сходи-ко ты сегодня в баню, да на полок, а теперь пей чай до последней устали.
В углу мрачно сидит красная как варенный рак личность.
— Боже очисти мя грешного!— вздыхает он вслух и, обратясь к буфетчику, говорит:
— Парамоныч, пришли-ко мне с мальчонкой рюмку постной водки!
У буфета стоит чиновник в вицмундире и с портфелем под мышкой и жадно ест с тарелки кислую капусту. К буфету, потирая руки, подходит другой чиновник.
— Со вчерашнего угару? — спрашивает он.
— Да, была игра! Сегодня директору к подписи бумаги надо нести, так вот запах заедаю. Не хорошо, коли услышит перегар.
— Ты бы лучше сухим чаем заел или кофеем жженым. Глоток чернил иногда помогает, но противно очень. А я забежал поправиться — клин клином вышибить, — поясняет он.— Два стакана огуречного рассолу дома выпил, но еще хуже! Вот она масляница-то! Иду сейчас по улице, а в глазах круги и все как будто свинячьи морды, а под ногами в тротуаре как бы ямы… И знаю, что ничего нет, а боюсь оступиться. Насыпьте-ко, господин буфетчик, рюмочку,— хочу с солью попробовать. Ты, Сеня, не выпьешь за компанию?
— Говорю тебе, что у нас доклад, отвечает Сеня.
— У меня директорский проект для переписки, а я, собственно, для поправления рук, потому трясутся. Попробовал, почерк — словно слон брюхом ползает.
— Нет, не соблазняй! Не по нынешним дням. Люди и пищи не вкушают.
— Да ты и не вкушай, а выпей. А в водке что скоромного? Она постная, из хлеба готовится.
— Это действительно! — откликается мрачная личность. — Даже и инокам во время разрешения вина и елея указана. Возьми вервие, обмотай его кругом перста десныя твоея трижды и се будет высота красоули, а дважды — ширина оной. Дозвольте и нам компанию сделать?…
Чиновники не отвечают на замечание и начинают шептаться. Через минуту Сеня восклицает:
— Коли так, изобразим уж графинчик! Одно вот: генерал…
— Съешь лист папиросной бумаги, и затая дух, подходи смело!
— А ежели икота?…
— Обвяжи мизинец ниткой. Великолепная симпатия!
Через пять минут чиновники сидят за графинчиком…
