…- Хорошо, татарва! — прорыдал Николаев. — Расплачиваешься, сукин сын, за то, что моих предков в рабстве держал?!
— Мало держал, Кирилл Прокопыч, побольше б подержал — научились бы по-нашему к бабам относиться, с веревкой, а то вами ж бабы правят, вы податливые на ласку-то.
— Мы больше на окрик податливые, на окрик да угрозу. Вы приучили, нехристи. Поясницу погрей, ноет.
— А чего я с ней делаю-то? Грею вовнутрь.
— Ты подержи, подержи веник, пар не гоняй, егозит, поту нет, испарина выходит.
— Побойтесь аллаха, Кирилл Прокопыч! Ну что вы такой сердитый?!
— Кто деньги платит — всегда сердитый.
— Так ить за удовольствие деньги отдаете. Вон, желтый утречком пришли, а сейчас разрумянились и глазенки блестят…
— Еще поддай.
— Нет. Не выдержу я больше, Кирилл Прокопыч.
— Пятерку дам, Чингисхан проклятущий.
Семиулла снова спустился вниз, плеснул еще пару ковшиков, в парилке сделалось прозрачно аж — до того жарко. Налив в свою фетровую феску ушат ледяной воды, Семиулла вернулся на полати и до того исстегал Николаева, что тот лишь стонал и молил — теперь уже просительно:
— Тише ты, ирод! Тише…
— Под руку-то не говорите, — хрипел Семиулла, вымахивая веником, словно серпом на покосе, — лежите тихо.
— Жарко…
— Сами просили, небось; не я напрашивался, — прохрипел Семиулла, веники бросил на николаевский мягкий живот, скатился вниз, сунул голову под ледяную воду, стоял так с полминуты, пока в глазах просветлело, потом глянул на полати — Кирилл Прокопьевич поднимался с трудом, весь красный, распухший, с белыми губами, синеватыми ногтями и пемзовыми, желтоватыми мозолями на больших, чуть оттопыренных, пятках.
— Помоги сойти, — попросил Николаев, — сил нет.
— Может, еще попарю? — спросил Семиулла, испытывая горделивую радость оттого, что он смог открыть жизнь в этом, два еще часа тому назад полуживом, застекленевшем человеке.
— Все, хватит!
— Вас не подымешь, Кирилл Прокопыч. Может, я американа кликну?
— Нет, он пара не выносит, это только мы, русские.
Джон Иванович тем временем стол уже накрыл в гостевой (номер в Сандунах был трехкомнатный, с красным деревом) и, услыхав, что п а т р о н плюхнулся в бассейн, пошел к нему со стаканом пива.
— Эй, бой, — сказал он, — поправь себя биир, выпей а литтл бит, пиво холодное. Как айс, ледяное пиво.
Николаев отрицательно покачал головой, окунулся еще раз «с головкой», вылез из бассейна и мокро прошлепал по домотканой шершавой половице в гостевую.
— Щи кипят, Джон Иваныч?
— Я не велел снимать с плиты, пока ты не выйдешь.
— Чувствовать надо было, что выхожу — за что деньги плачу?!
— За любовь платишь, ханни, за любовь. Ай лав ю, рилли, люблю, сан ов зе бич. Сейчас будут щи, босяк, джаст нау…
Джон Иванович, не укрывши срам простыней, вышел в предбанник и зычно крикнул:
— Мефодий, щи! Их сиятельство отходит!
Вернувшись, он протянул Николаеву термос с рассолом. Тот сделал два стремительных, огромных глотка, шумно задышал, откинулся на резную спинку краснодеревого, хрупкого диванчика и сонно прошептал:
— Полрюмашки хересу остуди.
Щей он выхлебал три огромных, дымных тарелки, выпил махонькую рюмочку хереса из бодег герцогов Домеков и повалился спать. Джон Иванович укрыл его пледом и заметил, как сразу же на висках воспитанника появилась быстрая жемчужная испарина.
Через два часа вернулся Семиулла из высшего разряда. На этот раз он мучал Николаева не час, как раньше, а всего минут пятнадцать: выпаривал и о т ш л е п ы в а л перегар из бронхов.
После этого Джон Иванович увез воспитанника в «Славянский базар», в чайную комнату. Николаев выхлестал полсамовара, переменил два раза хрусткие полотняные сорочки, превращавшиеся в тяжелые, пропитанные потом тряпки, откушал горячего калача с соленым маслом, а уж потом Джон Иванович увез его в «Метрополь» — отсыпаться…
