…На поминовенных обедах в холодную зиму кондитер не топил помещение.
— Народом нагреется, ко второму блюду всем жарко будет! — утешал он гостей.
— Да ведь ноги замерзли!
— А вы калошек не снимайте… Эй, свицар, принеси их степенству калошки…
Так предложил и мне толстый кондитер Феоктистов, когда я раздевался в промерзлой передней.
Еще за кутьей, этим поминовенным кушаньем, состоявшим из холодного риса с изюмом, и за блинами со свежей икрой, которую лакеи накладывали полными ложками на тарелки, слышался непрерывный топот вместе с постукиванием ножей. Если закрыть глаза, представлялось, что сидишь в конюшне с деревянным полом. Это гости согревали ноги.
Единственный наследник, которому поминаемый оставил большое наследство, сидел на почетном месте, против духовенства, и усердно подливал «святым отцам» и водку и вино, и сам тоже притопывал, согревая ноги.
— Во благовремении и при такой низкой температуре вино на пользу организму послужить должно, — гулко басил огромный протодьякон перед каждым лафитным стаканом водки, который он плескал в свой огромный рот.
— А вот покойничек рябиновочку обожал… Помянем душу усопшего рябиновочкой… Отец Никодим, пожалуйте по единой, — подтягивал церковный староста, друг покойного.
— Нет, уж я лучше кагорцу. Я не любитель рябиновки. Кагорец, оно лучше… крепит, а та послабляет… Я — кагорцу.
— А я вот рябиновочки…
Когда уже пар стоял над обедающими и топот прекратился, обносили киселем с миндальным молоком.
Чоканье стаканов прорезало глухой шум трехсот голосов, иногда покрываемых раскатистым хохотом.
И вдруг какой-то звериный рык. Это протодьякон встал, крякнул и откашлялся… Задвигались стулья, воцарилось молчание, а протодьякон рявкнул:
— Вечная память… ве-ечная па-амять!..
И огромные стекла гудели в окнах, и звенели стеклянные висюльки на старинной княжеской люстре. Поминальный обед кончился…
