…Красная точка, висевшая над кроватью, описала дугу, и папироса шлепнулась в окно. Послышался голос Вацлава:
– Пренепреятнейшая сегодня, брат, история по лучилась. Полковник в отставке с заржавленной саблей до самого трамвая гнался. Спасибо, успел на полном ходу вскочить, а то бы крышка. Только вот туфлю, черт лысый, сдернул. Как думаешь, сможет найти по туфле?
– В истории известен подобный случай: Золушку отыскали по башмачку. С тех пор криминалистика сделала большие успехи.
Вацлав вздохнул:
— А все из-за проклятого гуся! Ты не представляешь, как может пахнуть гусь, только что извлеченный из духовки. Это что-то ужасное. Я чуть не повесился в шкафу на галстуке.
= В каком шкафу?
— Платяном, разумеется. Сижу я там, значит, а они косточками гусиными похрустывают и обсуждают мировые проблемы.
– Кто они? И зачем ты забрался в шкаф?
– Не торопи! Да, сижу, а запах в щелку так и валит. У меня, разумеется, в животе началось: «У-р-р-р!.. Ур-р-р!» Я уж и мял его, и к стенке прислонял, и что только не делал! Урчит, сволочь, как из пушки, хоть уши затыкай. Слышу, полковник говорит: «Опять Мурзик в шкафу мышь поймал. Выпусти его, негодяя, мамочка». Дальше – скрип стула, как будто с него увесистый мешок сняли. Ну, я, разумеется, не стал ждать, когда с полковницей об морок случится при виде моей физии, взял и выскочил из шкафа.
Кобзиков замолчал, очевидно переживая снова подробности приключения, потом подытожил:
– А все из-за проклятого гуся, чтоб ему на том свете не перевариться! Эх, все бы, кажись, отдал сейчас за одну только лапку – знаешь, вся в желтом жиру, а на боку срез, к которому укроп прилип. Постой, когда я в последний раз битую птицу ел? На свадьбе какой-то, года два назад.
Вацлав .задумался. Я тоже стал припоминать, когда ел гусей, и в желудке у меня засосало.
– Послушай, а ты любишь вареники в сметане? Но только чтобы из тонкого теста и со сливочным маслом. И чтобы сметана густая. Шлепнешь его, гада, в миску, перевернешь – и в рот. Такое блаженство!
– Я бы их съел без сметаны, – проворчал Вацлав.
– А еще я знаешь, что люблю? Беляши!
– Какие еще беляши?
– Как? – изумился я. – Ты не слыхал про беляши? Несчастный! Это же мечта! Колодец в пусты не! Благоухание роз! Защищенный диплом!
Я принялся описывать достоинства неизвестного Вацлаву лакомства. Под конец я увлекся и попытался воспроизвести шипение беляшей на сковородке.
Кобзиков застонал:
– Не могу! Разбужу Ивана-да-Марью.
Иван, девятнадцатилетний юнец со смазливой физиономией и черными пижонскими усиками, работал на заводе после окончания ремесленного училища. Из наших соседей он единственный был женат и на этом основании нас презирал. Особенно Иван возгордился после того, как у него родилась дочка. Новоиспеченный отец без конца таскал ее с места на место. При встрече с кем-нибудь из нас Иван обычно хватался за пуговицу и начинал разглагольствовать о счастье отцовства, преимуществах семейной жизни над холостяцкой и о супружеской верности, употребляя при этом такие сильные выражения, как: «жена – друг», «ты не представляешь, какое это великое счастье – иметь ребенка», «семья – это большая ответственность».
В общем, Иван был человеком конченым, и только в одном мы завидовали ему: он ел три раза в день. Он ел все: украинские борщи с бараниной и котлеты с разваренной картошкой, все существующие супы, начиная от примитивного картофельного и кончая царем супов – харчо, жареную рыбу, сибирские пельмени, блинчики с мясом и еще многое такое, о чем мы никогда не слышали. У его жены Марьи был просто талант в этом отношении. Когда она, толстая, краснощекая, металась по двору, гремя кастрюлями, то можно было подумать, что приготовление пищи для Ивана – дело ее жизни или смерти.
Прошлепав к дверям молодоженов, Кобзиков зашипел в замочную скважину:
– Иван… Ивашек… проснись… Иван! Дело есть!
Прошло минут пятнадцать, прежде чем раздался недовольный басок:
— Ну, чего там приключилось, ядрена палка?
— Ивашек, выбрось сожрать чего-нибудь, – зашептал Кобзиков. – С утра ни буханочки во рту не было.
За дверью послышались сонные голоса: «Где?..», «Под столом… хлеб в шкафу»; потом, очевидно, Вацлаву что-то сунули в руки, потому что в желудке у ветврача заурчало совсем громко.
– Щи. Пахнут, как из пушки. Будешь?
Я встал с кровати, и мы принялись уписывать вкуснейший борщ. Когда ложки стали доставать дно, заворочался Ким.
– Или мне это снится, или тут действительно что-то едят, – сказал он хриплым спросонья голосом.
– Тебе снится, – уверил Кобзиков.
– Это нечестно. Люди спят, а они объедаются.
— Подумаешь, несчастного гусишку слопали, – буркнул Вацлав.
Ким приподнялся на локте:
– Какого гусишку?
– Обыкновенного. С лапками и печенкой.
– Врешь.
– Фарш только неважный оказался: каша пшенная, а я люблю рисовую.
– Но это же черт знает что! – расстроился Ким.
– Перестань, – сказал я Вацлаву. – Дался тебе этот гусь.
– Ничего с собой не могу поделать, – вздохнул Кобзиков. – Стоит перед глазами, сволочь, и все. Сбоку румяная корочка, а на спине петрушка.
– Ну, хватит! – разозлился я, чувствуя, как рот стал наполняться слюной. – Это уже начинает надоедать.
– Гусь никогда не надоест, особенно если его приготовить умело. Положить лаврового листика, перчика…
– Кончай, – прохрипел я, – иначе за последствия не отвечаю!
Мы разошлись по своим кроватям. В комнате было тихо, только в углу заливался сверчок да под потолком звенели комары. Мы лежали и думали о гусе…
